Но она подошла, ничего не сказала плохого, взяла под руку, и говорит: «Пошли на речку, посидим». Ну, пошли. Пока шли, не торопясь, по улицам, она заплакала. Тут я остановился, взял ее за плечи, (а до этого не трогал так, первый раз взял), развернул к себе, и спрашиваю: «Что случилось? Не молчи, рассказывай!». «Пойдем», — отвечает, — «на речку. Там расскажу». И плачет. До реки недалеко осталось, пошли. Молчим. У нее слезки текут. Я в догадках теряюсь.

Дошли до нашего любимого места, присели на поваленное дерево; она молчит. Я опять спрашиваю: «В чем дело-то? Кто обидел?».

Вот тут ее прорвало.

Оказывается, недавно ночью мать накрыли на рынке оперативники: отобрали водку, составили протокол, приказали готовиться к неприятностям, но деньги не вымогали, почему-то.

Бизнес разрушили, что теперь делать — непонятно. А самое обидное то, что из всего рынка попалась она одна; рядом кавказцы торгуют левой водкой — и справа, и слева — и обороты у них не сравнимые, а вот к ним не подошли. Побоялись, наверное. Вот еще что убивает — несправедливость!

Я слушал ее сбивчивый рассказ, который перепрыгивал с одного на другое, и чувствовал, как во мне поднимается злоба и ненависть. Я на минутку даже перестал слышать Оксанку, пока она не закричала. Я вышел из транса, когда она закричала. Оказывается, я сжал ее пальцы мертвой хваткой, и даже не заметил этого.

Я тут же принялся дуть ей на пальчики, просил прощения. Обнял, (и тоже в первый раз), даже поцеловал в щечку. А главное, сказал: «Не плачь, даром это никому не пройдет. Есть Бог на свете — он все видит!».

Она спросила: «А разве он есть?». «Есть, конечно, я точно знаю!» — значительно ответил я и замолчал.

Потом сказал: «Все будет хорошо!». И кажется, она мне поверила".